– Да вот, после больницы дали мне еще путевку на месяц в санаторий… Завтра еду... Но ты, я вижу, тоже здоровьем не блещешь?!..
– А... Пустяки!.. Ну, счастливо тебе, – прощается с ним Ирина у парадного обкома.
И снова лестницы, коридоры... вестибюль с тыла здания, где тоже стоят столы с табличками, за которыми сидят ничего не решающие чиновники областного эвакоштаба. И здесь тоже полным-полно уставших, измученных, заплаканных женщин, детей, стариков ...

~~~~~~~~~

... Очнуться от воспоминаний Ирину заставил горячий спор, несущийся из приемной замминистра по здравоохранению.
– Простите! – войдя в приемную, обращается Ирина к сидящей у стены бледной женщине, на коленях которой сидит утомленная худенькая девчушка, а рядом мальчик лет семи. – Это все к нему?..
– Да.
– А за кем я буду?..
– Вот, должно быть, за этой дамой, – выкрикивает взбудораженная спором молодая женщина. – Она только что пришла, но, вишь ли, ждать ей не хочется… Иди, – наступает она на респектабельную даму средних лет, – иди, постой, как все…
Та же бесцеремонно отталкивает ее и прорывается к секретарю:
– Доложите обо мне Маргарите Васильевне! – приказным тоном говорит она.
– А почему это я должна о вас докладывать?!.
Встаньте в очередь!.. Чем вы лучше остальных?!.
– Вы что, не знаете?.. Мы – чернобыльцы, я не могу ждать!..
– Здесь все чернобыльцы… Проситесь у очередников…
– Ишь, грамотная нашлась! – опять набрасывается
на даму молодая женщина, – Вон, с двумя детьми, – показывает она на соседку Ирины, – припятчанка… А уже второй день здесь торчит, не может попасть на прием из-за таких умных, как ты…
Очередь загалдела.
– Ну, ты меня попомнишь, дорогуша, – зло бросает секретарю дама и грубо протискивается к выходу.
– А вы меня не пугайте!.. Пуганые, – волнуется секретарша и, обращаясь к очереди, объясняет: Она – жена одного клерка в Совмине… Еще в 86-м сделали они себе справки об эвакуации… И, представляете, уже пятый год она со своим выводком все летние месяцы проводит в лучших санаториях…
– Сволочи! – вырвалось у припятчанки с детьми, – Мы до сих пор никаких справок не имеем… А эти...
Ирина вновь забывается. И ей снова видятся ее пост-эвакуационные скитания – бесконечные лестницы, коридоры, чиновничьи кабинеты …

~~~~~~~~~

… Киев. Площадь Октябрьской революции. Здание ЦК профсоюзов. Просторные коридоры, блестящие лифты. Светлый, богато меблированный кабинет Шершова, бывшего некогда, еще до аварии, профоргом ЧАЭС, а ныне он не только работник профсоюзного ЦК, но и хозяин немалых послеаварийных субсидий и льгот.
– Вот твой шеф, – почти возлежа в удобном массивном кресле, показывает Шершов на Липкина, нынешнего профсоюзного лидера станции, столь же по-барски восседающего тут же за длинным и широким, полированным до блеска столом. – Пусть он решает...
– Да не могу я дать ей квартиру, – нервно отбивается Липкин, который еще в Припяти устал от бурной деятельности Ирины, что, правда, не помешало ему горячо жать ей руку перед благодарными вахтовиками, после концертов в "Сказочном". – Нет ее в списках... А я свой партбилет на стол из-за нее класть не собираюсь …

… – Еще не известно, за что он положит свой партбилет – за то, что дал бы, или за то, что не дал квартиру, – сокрушается после рассказа Ирины тот самый чиновник, который посылал ее к Шершову.
Они стоят в конце полного просителями коридора, глядя с третьего этажа на необыкновенно людную площадь им. И.Франко. У здания театра – венки, много цветов. На здании – в черной рамке большой портрет, с которого грустно смотрит на этот горький мир безвременно оставившая его актриса Наталя Ужвий. Из театра выносят гроб, и процессия отправляется в скорбный путь. Площадь, всколыхнувшись, пошла следом.
– А знаете, каков здесь утром был переполох?!. Площадь полна людей... Все здесь решили, что это чернобыльцы затеяли забастовку... Перепугались, звонят в разные инстанции... А потом узнали, что похороны Ужвий сегодня... Успокоились, – с горечью говорит этот добрый человек. – Верите, лишний раз из комнаты высунуться боишься... Больно людям в глаза смотреть!.. Ведь мы же здесь временные, на месяц присылают нас сюда с разных атомных... И ничего-то мы не можем!.. – он повернулся лицом к сидящим и стоящим в коридоре просителям. – Вот принимаем посетителей, выслушиваем и... отправляем на новый круг... Эх!.. Нет, без забастовок – такого, знаете, хорошего бабьего бунта! – ничего не добьются эти несчастные...
Но, посмотрев на Ирину и вспомнив, что она тоже из их числа, он добавляет:
– Послушаете, попробуйте-ка вы еще к одному заму пойти. Его специально прислали из Москвы. Он как раз сейчас принимает ...

И опять длинный, широкий, полированный до блеска стол в просторном, столь же богато меблированном кабинете очередного зама. Он, седой грузный человек, лениво поднял взор к входящей Ирине, когда та наконец-то дождалась своей очереди к нему. Но не успел он и рта раскрыть, как в кабинет ворвался чернявый украинец, с которым пару месяцев назад в одном автобусе ехала в Полесское Ирина. Она, кивнув ему, отошла в сторонку.
– В чем дело, молодой человек?!.. Вы разве не видите – я занят!.. Почему вы врываетесь…
– А мэни ця канцэлярщина ваша вжэ попэрэк горла
стойить, – перебивает его вошедший. – Я – молодый фахивэць, жыв у Припьяти, всэ мав, нибы мав и майбутне… Вы в мене всэ забралы, то ж давайтэ мэни папир, щоб я змиг жыти у Львови!.. Чого цэ я пойиду каличыты свое життя кудысь на Курылы?!. Йидьте сами туды!..
Зам недоуменно смотрит на разгоряченного юношу, почти ничего не понимая.
– Он требует у вас направление во Львов. Он – молодой специалист, в Припяти имел все, имел будущее... А теперь не хочет жизнь свою губить где-то на Курилах, – перевела Ирина.
– Да вы что себе позволяете?! – побагровев, начал заводиться зам.
Но парень вдруг хватает массивный министерский стул и в щепки разбивает его об угол полированного стола.
Зам ошалело уставился на разъяренного посетителя.
– Слухай мэнэ!.. Я вжэ усэ пройшов, в Афгани був...
А писля чэтвэртого реактора мени взагали нэма чого боятыся!.. Оцэ якщо нэ дасы зараз папир, другый стилэць на твойий поганий голови розибью, чуеш?..
На сей раз зам понял все. И быстро написал парню направление во Львов. Тот, взяв бумажку, сказал ему на прощание:
– Ось як з вамы треба, – и, довольный собой, вышел из кабинета.
Когда же Ирина протянула свои бумаги заму, тот, бегло глянув на них, рявкнул:
– А что вы ко мне пришли?!. Вы уже работаете в Киеве… Пусть вами Киевский горисполком и занимается! Туда идите!..

Ирина медленно идет людным Крещатиком. Между нею и окружающим миром вдруг возникло мигающее, дрожащее свечение, которое все увеличивается. Боясь столкнуться с кем-нибудь на тротуаре, она отходит в сторонку. И вдруг все зримое вокруг будто втягивается в сужающийся фокус, и мир заслоняет беспросветная пелена…

… – Свечение больше не повторялось? – сидя на краю кровати и прощупывая пульс Ирины, спрашивает ее миловидная женщина-врач, лет сорока пяти, в белоснежном халате и такой же шапочке.
В просторной, светлой и чистой палате глазного отделения областной больницы, где уже две недели лежит Ирина, – четыре кровати. На двух, что ближе к двери, тихо переговаривается две старые польки. Напротив Ирины, на кровати у окна, за которым сонно кружат осенние листья, лежит добродушная моложавая полесянка, и одним открытым карим глазом с любопытством и сочувствием смотрит на молодую соседку.
– Было еще пару раз, но не такое сильное и без потери зрения, – отвечает Ирина врачу, за спиной которой стоят еще несколько человек в таких же белоснежных халатах и медсестра, готовая записывать в свою тетрадь все, что ей велят.
– Кровь? – интересуется врач.
– Лейкоциты – 3,02, тромбоциты – 140, гемоглобин – 100, РОЭ – почти норма, – отвечает медсестра.
– Что ж, уже неплохо. Остаются те же назначения, добавьте только эсенциале в капсулах и капельно пять раз... А волосы все же тебе нужно постричь, – запускает врач руку в редеющую прическу Ирины. – Смотри, что делается... вся подушка усыпана, – стряхивая с руки волосы, добавляет она.
– Хорошо, Лариса Михайловна, вот отпустите меня еще раз к Дениске, и я постригусь по дороге...
– Ну, а как он? – спрашивает Лариса Михайловна.
– Спасибо, уже лучше. Правда, очень одиноко ему там... Устал он от всей этой бесприютности... По лагерям четыре месяца, а теперь еще больница... А как конфетам вашим обрадовался, вы бы видели!.. Спасибо!.. – благодарит Ирина, сверля врача умоляющим взором.
– Так и быть, если тебе хуже не будет, в следующее воскресенье опять отпущу – ласково улыбается Лариса Михайловна, переходя к соседней койке.
– Что, Катюша, не открывается глаз?.. Ничего, хорошая моя, закончим курс иголочек, тогда еще одно средство попробуем... С твоим глазиком все хорошо. На редкость удачно прооперирован. Но, видать, нерв задет...
– А что за средство, Лариса Михайловна?
– Кровь твою собственную из вены возьмем и в глазик покапаем... Иногда помогает...

... Ирина, уже коротко постриженная, покупает в киоске "Союзпечать" газеты и десяток конвертов. Шурша осенней листвой под ногами, пересекает тротуар. Подходит к перекрестку. На светофоре – красный свет, но машин нет совсем. И она уверенно переходит дорогу, увлекая за собой еще нескольких решительных пешеходов.
На другой стороне улицы перед нею, как из-под земли, вырос постовой.
– Почему нарушаете, гражданка?.. Штраф уплатить придется!..
– Простите, я не заметила, – пытается уговорить его Ирина, но, натолкнувшись на непримиримый взгляд, открывает сумочку, говоря: – Понимаете, я в больнице здесь лежу... И, кажется, у меня нет с собой денег...
Милиционер подозрительно разглядывает Ирину, на которой в этот холодный осенний день поверх платья лишь наброшена великоватая кофта с чужого плеча, а голые ноги обуты в летние босоножки.
– Ваши документы?.. – требует он.
– Но машин все равно не было, – оправдывается Ирина, роясь в сумочке.
– Где работаете, гражданка?
Это приключение начинает забавлять Ирину.
– В редакции, – задиристо отвечает она, улыбаясь.
– Удостоверение! – все больше заводится постовой.
– Вот я и ищу удостоверение, – вновь роется в сумочке Ирина. – Но, понимаете, я, должно быть, выложила его на тумбочку и забыла…
– На какую тумбочку? – злится постовой.
– Но я же объясняю вам, что я здесь рядом в больнице лежу, – говорит она потерявшему терпение постовому и, чувствуя, что тот уже готов взорваться, добавляет: – Да из Припяти я!.. Из Припяти, – и продолжает рыться в сумочке.
Когда же она поднимает голову, перед нею никого нет. Ирина удивленно озирается вокруг и видит постового на противоположной стороне улицы у милицейской будки.
Она еще несколько секунд стоит, думая, что тот может вернуться. Потом пожимает плечами и продолжает путь.

В палате она кладет на Катину тумбочку конверты.
– Вот обещанное, Катюша!.. Здравствуйте, Дора Васильевна... Сегодня вы в последний раз ей иголочки ставите?.. – обращается она к пожилой величавой докторше, вонзающей тонкую золотую иглу в Катино веко.
– Ты мне зубы не заговаривай!.. Куда это тебя носило, голубушка?!
Ирина быстро снимает кофту и вешает ее на гвоздь за дверью, там же переобувается в больничные тапочки.
– Все законно, Дора Васильевна, я была в поликлинике на процедурах… Еще, правда, подстриглась, как велела Лариса Михайловна, да подскочила к газетному киоску… Вот и весь криминал!.. А Вы, говорят, нас покинуть решили?!.
– Это за меня хотели решить, – ворчит Дора Васильевна. – На пенсию спровадить вздумали… А я сказала – нет у вас ставки для меня, на полставки останусь... Не будет полставки, бесплатно работать стану, но отделение не брошу, – она ставит последнюю иглу, уходит.
В палату на каталке ввозят крупную старуху, которой только что сделали операцию. Ирина помогает переложить ее на кровать, садится на стул рядом с ее постелью, и, периодически опуская ватку в стакан с лимонной водичкой, смачивает ей губы.
– Ну, вот видите, все уже позади, Юзефа Петровна, – говорит она. – Раз Лариса Михайловна обещала, что все будет хорошо, значит, так и будет...
– Ирочка, если бы вы знали, какие это пальчики!.. – проведя по воздуху слабой рукой, почти пропела Юзефа Петровна.
– Тихо-тихо, вам нельзя сейчас двигаться и разговаривать...
В палату входит медсестра, занося штатив с капельницей.
– Ирина, ну-ка, в постель! – мягко приказывает она.
Ирина послушно ложится на свою кровать. Аккуратная, приветливая медсестра быстро находит вену, налаживает капельницу и говорит, уходя:
– Все... Лежи смирно!.. Я буду вас навещать...
Только она вышла, в палату медленно входит соседка Юзефы Петровны. И поскольку Ирина лежит головой к окну, она сразу замечает покрасневшие от слез глаза этой замкнутой женщины.
– Валерия Николаевна, что с Вами?.. Вам грешно позволять себе слезы, так ведь и вовсе ослепнуть можно, – старается бодро говорить Ирина.
– Да уж лучше вовсе ослепнуть, чем так жить, – вдруг отвечает та.
– Да что Вы, Валерия Николаевна, дорогая, – говорит ей Катя, веки которой взволнованно задергались вместе с иголочками. – Я когда вдруг ослепла на работе, ни с того ни с сего, – думала, не переживу, что на всю жизнь теперь мне мрак обеспечен... Спасибо Ларисе Михайловне! Хоть одним глазом, да вижу свет Божий… Ведь какое это счастье – видеть мир!..
– Тебе бы лучше помолчать сейчас, Катюша, – прерывает ее Ирина.
– Эх! – горько вздыхает Валерия Николаевна, опускаясь на свою кровать. – Да если бы я совсем не видела уже, было бы лучше… Тогда бы меня приняли в общество слепых… А так, этим – оперированным глазом я еле-еле предметы различаю, а на другом – глаукома, тоже скоро видеть не будет… Мне в этом обществе сказали: "Когда совсем ослепнете, тогда и приходите..." Думают, что мне их льготы нужны!.. Да мне, после 25 лет лагерей и ссылки, жизнь на воле – лучшая из всех льгот...
– А что же вы к ним?.. – растроганно спрашивает Ирина, с удивлением и участием глядя на разговорившуюся вдруг старушку.
– Понимаешь, ведь забрали меня совсем девчонкой. Моложе тебя была, только техникум закончила, замуж выскочила за лейтенанта молодого... Сыну еще и десяти месяцев не было, как мужа взяли... "Чистка" в армии началась... И меня через пару месяцев обманом повезли, вроде на свидание с ним... Еще одну женщину со мной везли с двумя детьми постарше, так она сразу заголосила... Я ей говорю: "Зачем ты так, ведь мы сейчас своих увидим?!." А она: "Ты что, не понимаешь, что нас арестовали?!". А потом еще и детей отобрали... Ох!.. Если бы не отец – заслуженный большевик, так и не знала бы до сих пор, где сынок мой...
– А!.. Это он к вам приходит?!.
– Да приходит... Но – как к чужой!.. Чужая я ему, понимаешь?!. Да я и не виню его... Увидел он меня впервые, когда ему уже двадцать исполнилось!.. Так что я за всю свою жизнь – жизни еще и не видела... Ни кино, ни театра, даже книг не начиталась… Когда реабилитировали, зрение уже совсем испортилось... Ничего не успела… – она поднимается и, подойдя к Юзефе Петровне, так же как Ирина, смачивает ей губы лимонной водичкой.
Затем садится на стул рядом с нею и продолжает со вздохом:
– Мне ж от них ничего не надо, только чтобы можно было пользоваться фонотекой... В обществе этом спектакли, книги на пленку записаны... Можно брать и слушать... Ирочка, будьте так любезны, попросите Ларису Михайловну помочь мне!.. Сама просить я не сумею!..
– Попробую, – почти прошептала потрясенная услышанным Ирина.

Увязая по колено в снегу – зима в 1986 году выдалась удивительно снежной, Ирина пересекает пустырь перед детской больницей, где лежит Денис. Ветер бросает в лицо пушистые комья снега. На Ирине легкое демисезонное пальто, так как компенсацию она получила лишь перед самой больницей, и зимним обзавестись не успела, на голове – та самая песцовая шапка, которую она летом забрала с некоторыми вещами из Припяти.
Ирина бросает снежок в одно из окон второго этажа больничного корпуса, занесенного сугробами и окруженного густо растущими соснами, раскидистые ветви которых аж потрескивают от тяжести снежного покрова. Денис машет ей из окна. Показавшаяся за ним медсестра, кивком здоровается с Ириной.
Через несколько минут Денис в спортивной шапочке и во взрослом теплом вельветовом халате, подпоясанном так, чтобы не волочился по полу, выбегает к маме и бросается к ней в объятия. Она кружит его. Шапка слетает с ее головы, обнажая коротко остриженные волосы.
– Ой, мамочка, – худенькой ручкой ерошит ее стрижку Денис. – Как волосики твои жалко!..
– Пустяки!.. Новые отрастут… Ну-ка, защищайся! – скомандовала Ирина, готовя снежок.
И они бросают друг в друга снежки, смеются. Вдруг Денис сильно закашлялся, но сквозь кашель спрашивает Ирину, радостно сверкая заслезившимися глазками:
– Мам, мы что, квартиру уже получили?!.
Она замирает. Грустно смотрит на сына, отрицательно качая головой.

Ирина сидит в затемненном шторами кабинете, приставив один глаз к оптическому отверстию громоздкого офтальмологического аппарата, с другой стороны которого сидит известный профессор-окулист, изучая ее глаз.
– Вот так... Сюда смотрите… А теперь прямо… Хорошо, – он устало поворачивается на вращающемся кресле к Ларисе Михайловне, сидящей на удобном диване рядом. Молча смотрит на нее.
– Ослепла чуть-чуть? – спрашивает Лариса Михайловна Ирину. – Посидим в сумерках, пока глазки отдохнут... Что скажете, Виктор Алексеевич?
– Что я могу сказать?! Только и того, что есть осложненные ядерные катаракты обоих глаз... Но вам, милая, – обратился он к Ирине, – я все-таки посоветовал бы достать малоизвестное средство, у него два названия – "таурин" или "тауфон"... Я его еще сам не видел, пока им только физики-ядерщики пользуются... Если достанете – было бы очень неплохо… Вы молоды еще... Оно будет задерживать развитие катаракт… Будьте здоровы!..
– Спасибо, Виктор Алексеевич!.. – почтительно провожает профессора до двери Лариса Михайловна.
Возвращаясь, она идет к окну.
– Что-то нас давно твои профсоюзы не атакуют, а?!.. Да, я написала по требованию Минздрава заключение... Я уже говорила, что нам запретили ставить диагнозы, связанные с лучевым поражением... А я рискнула – поставила тебе "лучевую катаракту"!.. Ну, в худшем случае, отделение заберут у меня, так мне же легче будет… А вот журналы с дозиметрией мне найти так и не удалось, будто и не было их вовсе, – говорит она, раздвигая шторы и глядя на крупные хлопья снега, слишком медленно и плавно, словно в сказочном сне, кружащие за окном.
– Профсоюзы нас не беспокоят, потому что, когда они приходили в последний раз – пятеро от разных ведомств, меня трясти от них стало... Неважно уже, с чем они приходят – с плохим или хорошим – видеть их больше не могу!.. Об этом я им и сказала, когда они спросили о моих пожеланиях...
– Напрасно ты так!.. Пусть бы побегали теперь… А то ведь их, кроме как через партийный контроль ЦК КПСС, не вырвешь из теплых кресел...
Вдруг в кабинет врывается разъяренный представительный гражданин.
– Что случилось?.. Вы ко мне?..
– К вам, к вам! Из Хмельницка вот приехал узнать, лечился ли у вас некто Сорока, инженер наш?..
Лариса Михайловна побледнела, и резко поднялась навстречу посетителю:
– Да, лечился... А в чем дело?!.
– А в том, что он, видите ли, заработал себе на аварийном блоке катаракты, ослеп, понимаешь ли... А мы ему инвалидность теперь плати?!. С какой стати?!. Мы его в Чернобыль не посылали!.. Он самовольно, на следующий день после сообщения об аварии, сорвался туда... Никто его не просил!..
– Не самовольно, а добровольно!.. Он, инженер-химик, посчитал своим долгом быть там, где нужнее... И если бы больше было таких добровольцев, то аварий было бы куда меньше... Человек уже два месяца слепой, а вы ему до сих пор ни копейки не заплатили... И еще посмели прийти сюда!.. – надвигается на растерявшегося чиновника, сверля его гневным, уничтожающим взором всегда таких мягких и добрых карих глаз, Лариса Михайловна.
Опешивший представительный гражданин ретируется. И только он скрылся за дверью, в кабинет робко заглядывает Катерина.
– Можно, Лариса Михайловна?
– Да, Катюша, входи!.. Ты что-то спросить хотела?..
Катя с необычайно торжественным видом входит в кабинет, держа руки за спиной, и начинает демонстративно расхаживать из стороны в сторону, пристально глядя на удивленных женщин. Потом, чуть не плача, восклицает:
– Да вы что, ничего не замечаете, что ли?!..
– Ну, слава Богу!.. – обнимает ее Лариса Михайловна и, отстранившись, с нежностью смотрит на два блестящих от счастливых слез, распахнутых ей навстречу Катиных глаза.
– Спасибо вам, спасительница вы наша!.. – шмыгает носом Катерина, достает из-за спины огромный букет гвоздик. – Это муж ко мне пришел как раз, а тут такая радость!.. Так он вот… Вам, от всей души!..
– Вот этого не надо! – строго говорит Лариса Михайловна. – Зачем же тратиться?!.
– Да как же?!. Радость ведь какая!.. Вы же меня к жизни вернули!.. Возьмите, прошу вас!.. Он бы не знаю, что для вас сделал за это, ей-Богу!..
– Ну, хорошо. Спасибо!.. Иди к нему, Катюша, – Лариса Михайловна ставит букет в вазу, смахивая накатившие слезы. – С вами здесь совсем сентиментальной станешь!..
– А еще говорят – чудес не бывает! – взволнованно говорит Ирина. – А сны вы толковать умеете, Лариса Михайловна?..
– Давай попробуем, – садится та на диванчик, отдыхая.
– Приснилось мне сегодня: будто идем мы с Денисом к маме... Царство ей Небесное!.. Она после смерти часто мне снится, я вам говорила… Так вот, идем мы к ней почему-то на пристань припятскую... Она вроде там в будочке такой живет, ну вот в каких мороженое продают... Подходим мы к пристани, а там на не замерзшей почему-то воде стоит огромный белый корабль... Я говорю: "Вот видишь, даже морские лайнеры к нам заплывали…" Вдруг этот корабль разворачивается и своим громадным острым носом плывет прямо на нас… вначале по воде, потом – по снегу… А мы уже около маминой будочки. Я быстро зарываю Дениса в снег... Вдруг с высокого борта на меня летит длинный толстый канат с петлей... Я отбрасываю его и тоже зарываюсь в снег у будки... Корабль крутится около нее туда-сюда, но будочка его к нам не пускает... Покрутился он так, да и поплыл восвояси... Я вижу, что опасность миновала, выбираюсь из снега сама, откапываю Дениса, и мы заходим в будку… А там на кровати мама лежит – под ледяным колпаком над головою... Я бросаюсь к ней, плачу, дышу на лед... И лед начинает таять... А когда он совсем растаял, мама оживает, поднимается в постели ко мне и улыбается... А я плачу, теперь уже от счастья, обнимаю ее и... просыпаюсь... Вот такой сон...
– Мне думается, что было у тебя какое-то мертвое дело, а теперь оно оттаяло... И сдается мне, что квартиру тебе уже выделили, только сообщить еще не удосужились!.. – объясняет сон Лариса Михайловна.

… Ирина с сыном покидают по-новогоднему украшенный мебельный магазин. Идут к автобусной остановке. Денис с трудом несет перед собой связанные вместе одеяло и две подушки, Ирина – свернутый матрац и раскладушку.
Они входят в подъезд девятиэтажного жилого дома. Поднимаются лифтом на восьмой этаж.
– Мама, в этом доме одни припятчане живут? – спрашивает Денис.
– Да, наверное…
– А это что здесь написано?.. Посмотри…
Ирина читает надпись, выцарапанную на щитке с кнопками этажей: "Шаровики!"
– Что это значит? – спрашивает Денис.
– Глупость какая-то... Пойдем, – подталкивает его Ирина в открывшуюся дверь лифта.
– Это твоя комната!.. – торжественно провозглашает она, когда они вошли в свою новую, пустую еще квартиру. – Давай пока сюда поставим раскладушку...
– Ой, мамочка!.. – обнимает ее Денис так, что она роняет на пол раскладушку и матрац. – Значит, скоро ты меня насовсем из больницы заберешь?!.
– Конечно же... Ну, все, все... Пусти, задушишь!.. Раздевайся… Приберем здесь, пока не стемнело, а то в комнатах света еще нет... Так что Новый год на кухне встречать будем... Но ничего, после праздников мы с тобой все наладим, купим мебель… и заживем по-царски, – радуется Ирина.

После праздников – они вновь в мебельном магазине, где во всех отделах висят таблички: "Мебель только для чернобыльцев". Они выбирают дешевый диван и тахту, скромную стенку для жилой комнаты, ибо полученной компенсации на дорогую мебель им, конечно, не хватит. И только около кухонных гарнитуров они долго ходят, присматриваются. Уж для кухни можно позволить себе выбрать приличную импортную мебель, которая все равно вся – "только для чернобыльцев".
– Я могу взять этот гарнитур? – спрашивает Ирина скучающую продавщицу.
– Чернобыльцам, – безразлично отвечает та.
– Мы – чернобыльцы. Вот паспорт...
– Таких гарнитуров больше нет... Только что забрали последний...
– А этот?..
– Этот продан.
– А... такой я могу купить? – показывает Ирина на другой, тоже импортный гарнитур.
– Этот тоже последний... Здесь мойку переделывать нужно...
– Ну, хорошо, а что вы нам можете предложить?!.
– Вот есть один, Броварской фабрики... Берите, если хотите…
Они подходят к кассе. Ирина рассчитывается за отобранную мебель.
– По два червонца на брата – и получай!.. – слышит она, как сбоку тихо торгуется рабочий магазина с солидным мужчиной в галстуке.
– Сколько всего?.. – спрашивает тот.
– Стольник – нам!.. И ей – зелененькую, – показывает рабочий на женщину, сидящую за столом администратора.
– Добро!.. По рукам!..
Когда, рассчитавшись, Ирина подошла к окошку, где оформляют доставку мебели на дом, тот же рабочий догоняет ее и тихо спрашивает:
– Вам срочно нужно мебель доставить, не так ли?!.
– Да, хотелось бы побыстрей... У нас в квартире совсем пусто еще...
– Полсотни давай!.. Сейчас же погрузим и отвезем…
– Но мне сказали, что машин свободных сегодня нет...
– Давай деньги, хозяйка, и "все будет путем"!..
– Хорошо, – робко соглашается Ирина.
– Мам, – дергает ее за рукав Денис, когда отошел рабочий. – Нам та тетя сказала, что таких гарнитуров, как мы хотели, больше нет... А пока я на улице стоял, их уже три вывезли!..

~~~~~~~~~

… Вам идти! – сказали Ирине, когда подошла ее очередь.
– Слушаю вас, – участливо встретила ее замминистра.
– Видите ли, – волнуясь, подходит к столу Ирина, – мой сын тяжело болен… Ему нужна срочная операция... Вот наши бумаги... Я бы хотела, чтобы его оперировали за границей... Ведь сейчас весь мир готов помогать чернобыльцам… А мы из Припяти... Вот, посмотрите... Мы жили на окраине, почти у реактора… К тому же сын в тот день с другом еще на речку бегал... А теперь такое… – выпалила она устало и, без приглашения, опустилась на стул.
– Я вам сочувствую, – рассматривает бумаги зам. – Но помочь вам – увы! – нечем… Это не наша компетенция... Да и средствами мы не располагаем... Вы же знаете – нужна валюта…
– Но что же мне делать?..
– Право, не знаю... Обратитесь в Союз "Чернобыль", может быть, они... На телевидение… В этот их марафон, наконец…
– Они нас показывали в прошлый раз…
– И что?..
– Ничего… Как видите…
– Не знаю... Просите у них... Мы могли бы разве что дать путевку оздоровительную вашему сыну куда-нибудь...
– Спасибо. Путевку ему в поликлинике уже дали – на море, в разгар зноя… Вот теперь не знаю, как забрать его поскорее… Совсем ему плохо там… Извините, – встает Ирина.

Понуро выходит она из Минздрава, вновь садится на скамейку в парке, кладет под язык валидол. Вспоминает …

~~~~~~~~~

... Холодный осенний полдень. Простоволосая, все в том же демисезонном пальто, мучимая горячей, нестерпимой болью, разлившейся по всему телу, едва волоча непослушные ноги, подходит Ирина к своему дому, весь двор которого усыпан цветами. У подъезда стоит печальная соседка, покачивая коляску с грудным ребенком. Ирина, сжав виски руками и морщась от боли, спрашивает ее:
– Что случилось?
– Еще одного не стало...
– Кто?..
– Фамилию не помню… До аварии жил в Шепеличах... Все время на станции работал...
– Отчего умер?..
– Рак...