Странное совпадение: 25 апреля 1986 года уехать из Киева в Припять было чем-то нереальным. Циркулирующие каждые 45 минут с Полесской автостанции ЛАЗы в тот день были не в силах вместить всех желающих попасть в город атомщиков. Это сейчас кажется, что забитые до отказа автобусы были тревожным сигналом. Возможно, предчувствие чего-то ужасного гнало людей в этот день повидаться с близкими и родными. Иначе, как нелепостью, теперь уже не назовешь поведение людей — когда они вместо т ого, чтобы собирать пожитки, брать в охапку детей и бежать, стройными рядами шли на возвышенное место, чтобы посмотреть на волшебное зрелище — пылающий четвертый энергоблок. Учительница младших классов одной из припятских школ вывела своих подопечных первоклашек на мост, чтобы те посмотрели на работу пожарных. Сейчас у «счастливых очевидцев» рак щитовидной железы...

Геннадий Беленков — ликвидатор второй категории. Его история — наглядное пособие по радиационной медицине, раздел «воздействие облучения на опорно-двигательный аппарат». Бытовая, по сути, травма — обычный перелом ноги, о котором через пару месяцев лишь вспоминают. Тем не менее, современная медицина оказалась бессильной — прошло уже полтора года, а Геннадий все на костылях. «Как будто апрель 86-го был вчера, — говорит он. — Помню, маме среди ночи позвонила подруга. Известие о том, что на четвертом энергоблоке пожар, было воспринято как нелепая шутка». Даже сами атомщики не могли предполагать, что же произошло на самом деле. Говорили, случилась авария, но несерьезная, так, мелочи. Утром прийдя на работу, Гена и сам почувствовал неладное — люди в погонах с особой пристальностью всматривались в его удостоверение и по несколько раз сверяли фото с «оригиналом». Не объяснив ничего толком, ему сказали, что сегодня в его услугах не нуждаются. Правду Геннадий узнал лишь от своего товарища и до сих пор не понимает, как в тот момент он смог реально и трезво оценить случившееся. Ведь в это, как выяснилось, сразу не мог поверить даже главный инженер станции. Дома с Геной творилось что-то непонятное. С каким-то остервенением он закрывал все окна, с параноидальной тщательностью исследовал, не осталось ли малейшей щелочки. Бросился звонить друзьям, но все телефоны уже были отключены. «Понятно, — говорит Гена, — ведь в канун первомайских демонстраций, где трудящиеся рапортовали партии о своих достижениях, такая информация просто априори не могла появиться. Случившееся скрывали с такой тщательностью, что порой кажется: если бы не затрубили западные СМИ, то простые смертные в Союзе узнали бы об аварии чуть ли не через год».

27 апреля на станции Гена тоже был не нужен. Около трех часов дня он обнаружил дома записку от мамы. Мол, все нормально, нас куда-то увозят дня на три — для профилактики. Поэтому беру только самое элементарное — документы и смену белья. Семье Беленковых, которой, благо, при эвакуации все же удалось воссоединиться, с отселением повезло. Всех тогда размещали в сельских домах недалеко от Чернобыля. Бывали случаи, что хозяева встречали «пришельцев» «неадекватно» — размещали в хлеву или сарае. После двухкомнатной квартиры жить в таких условиях было, мягко скажем, нелегко. Самым проворным или имеющим родственников в других областях в первые дни удавалось сбежать. Потом сделать это было уже нереально — автобусов мало, а людей — чуть ли не вся 54-тысячная Припять. В это время Гена продолжал работать на станции, был свидетелем того, как ежедневно туда приезжали люди, чтобы официально уволиться и забрать трудовые книжки. Из Гениной «команды» в 20 человек осталось лишь шестеро. Приезжавшие коллеги только покручивали пальцем у виска: «Ты что, ненормальный? Ты же знаешь, чем рискуешь, а «спасибо» тебе никто не скажет».

Разумеется, Гена об этом знал, хоть радиационная медицина и не была в СССР приоритетным научным направлением — «мозг понимал, а сердце надеялось». Тем более, что в те дни патриотизм поистине зашкаливал. «Тогда я думал лишь об одном, — говорит Гена, — как сделать так, чтобы уменьшить количество страдающих людей и разрушенных семей».

Сложно сказать, что чувствовали тогда солдаты, которым давали задание, скажем, распилить трубу взамен на сокращение службы в армии. По словам бывшего припятчанина Александра Демидова, генералы прекрасно знали, чем грозит в данном случае исполнительность. А 18 — 19-летние парни радовались такому заданию, будто манне небесной, и снимали «за ненадобностью» марлевые повязки. Хотя, в принципе, все происходило действительно, как на войне, и воспоминания переживших Чернобыль напоминают рассказы ветеранов Великой Отечественной. Да и аварию припятчане называют не иначе, как война, и делят свою жизнь на «мирную» и «военную».

«Чем не война — говорит Гена Беленков, — когда у моста (при въезде в Припять. — Авт. ) работника станции и жителя города встречают офицеры, условно говоря, со словами: стой, кто идет». Удостоверение показал — не поверили, так как прописка там не значится. В буквальном смысле под конвоем Гену провели в его собственную квартиру и успокоились даже не после того, как подошел ключ, а когда он достал из шкафа альбом со своими фотографиями. Осмотр квартиры вызвал у Гены непроизвольный вздох облегчения — о том, что больше месяца здесь никого не было, можно было догадаться лишь по трехсантиметровому слою пыли и увядшим цветам. Единственное, что рознило квартиру, пустовавшую в отпускной период, с нынешней, — тишина. Сводящая с ума и заставляющая чувствовать себя призраком...

В следующий раз прийти в квартиру было сложнее. «Под пристальным взглядом «человека-дозиметра» мы забирали оставшиеся «в живых» вещи, — говорит Гена. — В этом отношении нашей семье опять повезло: знакомым из-за насыщенности квартиры радиацией не разрешили забрать практически ничего». Собирая в котомки все, что можно, Геннадий и его мама с сестрой уже поняли, что они не единственные, кто побывал здесь после аварии. Исчезла консервация на зиму, стало меньше мебели и одежды. Саму Припять — всегда аккуратную и чистую — «украсили» горы мусора высотой с восьмиэтажный дом. Как потом выяснилось, люди в форме не были помехой для браконьеров и уголовников, которые пробирались в выселенный город через лес. Но по-настоящему горько Гене и его семье стало тогда, когда они не обнаружили семейной реликвии — дивана, который достался им еще от бабушки. «Я тогда как будто пережил маленькую смерть, — говорит Гена, — прощался с чем-то очень для меня важным, а взамен получил бесконечную пустоту».

Пустоту эту испытывали практически все, пережившие «войну». Ведущий дискотеки в Припяти Александр Демидов понял, что культурно-развлекательные мероприятия сейчас намного нужнее, чем в «мирное время». Людям нужно было общаться. «Я помню, — говорит Александр, — мы ездили с аппаратурой по всем поселкам, где были припятчане. Периодически приходили письма в стиле: Александр Алексеевич, приезжайте к нам еще, люди вас очень ждут». Исколесив все места дислокации эвакуированных из Припяти, дискотека приехала в Крым. На фоне пережитого ее устроители испытали здесь странное чувство: люди спокойно сидели на траве, не знали слова «радиация» и не боялись пыли, которая поднимается во время танцев. В Крыму, «дискотечники» сделали мини-фильм о жизни отправленных на вынужденный отдых детей — и в поселках на «взрослых» мероприятиях для родителей не было на тот момент большего счастья, кроме как увидеть на экране свое чадо. Показ слайдов, сделанных в Припяти еще в «мирное время», стал для многих настоящим потрясением. В Зеленом мысе после просмотра к Александру подошел человек с предупреждением: еще раз покажешь — ударю. Были тогда и курьезные случаи. Бывшие припятчане со смехом рассказывают, что им пришлось пережить во врачебных кабинетах. Один раз столичная медсестра на приеме даже побоялась прикоснуться к чернобыльскому пациенту. «Держу пари, — говорит Александр Демидов, — что после моего ухода, стул, на котором я сидел, тут же выбросили».

Через год у бывших жителей города атомщиков началась другая жизнь, связанная со Славутичем. Безусловно, бывало по-разному — например, Гене Беленкову раза три «светила» квартира в Киеве, и столько же раз она оказывалась нужнее кому-то другому. С четвертой попытки удалось, но прижиться в шумном городе Гена так и не смог. Для него Славутич был спасением, тем более, что, определяя туда бывших припятчан, власти обещали им «светлую и качественную жизнь». Правда, прельщали эти слова не всех — многие не хотели переезжать с уже «насиженных» мест. Поэтому и капризничали: мол, квартиры в Грузинском квартале мне нравятся меньше, чем в Эстонском, а в этой планировка неудобная... Не все, конечно, было капризом, хоть обещанная качественная жизнь и воплотилась в реальность — коттеджные дома, чистый воздух... Большим психологическим ударом был мост, который строители и архитекторы из восьми союзных республик соорудили точно таким же, как в Припяти, при въезде в город. А кроме этого, тяжело переносилась и вынужденная изолированность. Славутич поистине стал государством в государстве, притом еще и со своей валютой. Потребительские карточки, которые выдали славутчанам, принимались только на территории города, то есть в тех магазинах и учреждениях, которые были подчинены ЧАЭС. Даже в Чернигов тогда выехать было нельзя. Водитель, которому житель Славутича рискнул предложить в качестве оплаты бумажки, мало напоминающие деньги, только посмеялся. Предприимчивые, разумеется, не растерялись — тут же организовали обменные пункты с баснословным курсом.

Правда, с другой стороны, в «оранжерейной» жизни были и свои плюсы. Как тогда, так и сейчас уличное происшествие или кража — здесь сенсация. Даже самый нервный родитель не беспокоится, если его ребенок задерживается. А самую настоящую панику здесь пережили, когда были перебои с горячей водой, которые в течение месяца и устранили.

Радует ли жителей Славутича такая жизнь — вопрос риторический. Например, Гена живет сейчас исключительно за деньги жены. По стечению обстоятельств, он упал с мопеда и получил перелом ноги через неделю после того, как оформил частное предпринимательство и подал справку о едином налоге. Это означает, что больничный ему не положен, а денег на питание чернобыльцам, предусмотренных в законодательстве, в бюджете, нет. Когда же Гена пошел оформлять инвалидность, врач, глядя ему в глаза, сказал, что это стоит 1000 долларов. Визит к стоматологу с жалобой на то, что стали крошиться зубы, закончился приговором о неправильном от рождения прикусе. Когда же Гена рассказал врачу, что он — бывший спортсмен, которому бесконечно проверяли и зрение, и сердце, и даже прикус — страничку с диагнозом из карточки вырвали.

Вообще, о медицине чернобыльцы говорить не любят. Случаи, когда врач говорит, что жалобы на здоровье абсолютно не связаны с аварией на станции, вызывают у них горький смех. «Вот если бы вы со своими жалобами пришли, скажем, в 1991-1993 году, тогда бы мы могли это связать с радиацией. А теперь что?» — передает Гена свои диалоги с врачами. Последние, кстати, говорят славутчане, здесь любят своеобразно шутить: в морге мест на всех хватит. Умирают же здесь только от сердечной недостаточности, так как других диагнозов практически не ставят. Но при всей его популярности, как ни странно, с кардиологами здесь напряженка — по нормативам, количество жителей Славутича слишком мало для того, чтобы выписать «сердечного специалиста». Геннадий Беленков говорит, что идет по местному кладбищу (разрастающемуся здесь с невероятной скоростью) как по станции, — здоровается и видит перед собой молодые лица. И мысленно задает себе вопрос: почему именно они?..

Ежегодно 26 апреля бывшие припятчане идут к мемориалу, кладут цветы, зажигают свечи и молчат. Они говорят, что лучшего памятника СССР, чем Чернобыль и его окрестности, не сыскать и не построить. До сих пор в Припяти жива надпись на доме масляной краской: «Прости меня, наш юный город, прости меня, мой дом родной». Но в единственном в мире мертвом городе мертво не все. Сила жизни — в кленах и каштанах, пробивающих асфальт, в траве, которая прорастает сквозь щели на лавочках. Ежегодно в «черный день» сюда приезжают кортежи автомобилей с правительственными и дипломатическими номерами. Самоселы по привычке позируют перед камерами и фотоаппаратами — они уже свыклись со статусом чернобыльской достопримечательности. «Жизнь продолжается», — говорят они. Пусть до сих пор и «военная».